comments by эскулап

ПРИЧУДЛИВЕЕ НЕТ НА СВЕТЕ ПОВЕСТИ,
ЧЕМ ПОВЕСТЬ О ПРИЧУДАХ РУССКОЙ СОВЕСТИ

Имея, что друзьям сказать,
мы мыслим – значит существуем;
а кто зовет меня дерзать,
пускай кирпич расколет х..м.

Питая к простоте вражду,
подвергнув каждый шаг учету,
мы даже малую нужду
справляем по большому счету.

Без отчетливых ран и контузий
ныне всюду страдают без меры
инвалиды высоких иллюзий,
погорельцы надежды и веры.

Мы жили по веку соседи,
уже потому не напрасно,
что к черному цвету трагедии
впервые прибавили красный.

Протест вербует недовольных,
не разбирая их мотивов,
и потому в кружках подпольных
полно подонков и кретинов.

Сперва полыхаем, как спичка,
а после жуем, что дают;
безвыходность, лень и привычка
приносят покой и уют.

Везде так подло и кроваво,
что нет сомненья ни на грош:
святой в наш век имеет право
и на молчанье, и на ложь.

Руководясь одним рассудком,
заметишь вряд ли, как не вдруг
душа срастается с желудком
и жопе делается друг.

Сломав березу иль осину,
подумай – что оставишь сыну?
Что будет сын тогда ломать?
Остановись, е...а мать!

От желчи мир изнемогает,
планета печенью больна,
гавно гавном гавно ругает,
не вылезая из гавна.

Что тому, кого убили вчера,
от утехи, что его палачам
кофе кажется невкусным с утра
и не спится иногда по ночам?

Огромен долг наш разным людям,
а близким – более других:
должны мы тем, кого мы любим,
уже за то, что любим их.

Мы пустоту в себе однажды
вдруг странной чувствуем пропажей;
тоска по Богу – злая жажда,
творец кошмаров и миражей.

Решив служить – дверьми не хлопай,
бранишь запой – тони в трудах;
нельзя одной и той же жопой
сидеть на встречных поездах.

Засрав дворцы до вида хижин
и жизнь ценя как чью-то милость,
палач гуляет с тем, кто выжил,
и оба пьют за справедливость.

Мы сладко и гнусно живем
среди бардака и парада,
нас греет холодным огнем
трагический юмор распада.

Прекрасна чистая наивность
в том, кто еще не искушен,
но раз утративший невинность
уже наивностью смешон.

Прельщаясь возникшей химерой,
мы пламенем жарко горим,
и вновь ослепляемся верой,
что ведаем то, что творим.

Пока на свете нету средства
добро просеять, как зерно,
зло анонимно, безответственно,
повсюдно и растворено.

Века несутся колесницей,
дымятся кровью рвы кювета,
вся тьма истории творится
руками, чающими света.

Когда мила родная сторона,
которой возлелеян и воспитан,
то к ложке ежедневного гавна
относишься почти что с аппетитом.

Раньше каждый бежал на подмогу,
если колокол звал вечевой;
отзовется сейчас на тревогу
только каждый пузырь мочевой.

Скатав освободительное знамя,
тираноборцы пьянствуют уныло;
из искры возгореться может пламя,
но скучно высекать ее из мыла.

Добро – это талант и ремесло
стерпеть и пораженья и потери;
добро, одолевающее зло, –
как Моцарт, отравляющий Сальери.

Зло умело взвинчивает цену,
чтобы соблазнить нас первый раз,
а потом карает за измену
круче и страшней, чем за отказ.

По обе стороны морали
добра и зла жрецы и жрицы
так безобразно много срали,
что скрыли контуры границы.

Во мгле просветы светят куцые,
но небо в грязных тучах тонет;
как орган, требующий функции,
немая совесть наша стонет.

Мне здесь любая боль знакома.
Близка любовь. Понятна злость.
Да, здесь я раб. Но здесь я дома.
А на свободе – чуждый гость.

Мне, Господь, неудобно просить,
но, коль ясен Тебе человек,
помоги мне понять и простить
моих близких, друзей и коллег.

Когда тонет родина в крови,
когда стынут стоны на устах,
те, кто распинался ей в любви,
не спешат повиснуть на крестах.

Мораль – это не цепи, а игра,
где выбор – обязательней всего;
основа полноценности добра –
в свободе совершения его.

Мне жалко тех, кто кровью обливаясь,
провел весь век в тоске чистосердечной,
звезду шестиконечную пытаясь
хоть как-то совместить с пятиконечной.

Даже пьесы на краю,
даже несколько за краем
мы играем роль свою
даже тем, что не играем.

Диспуты, дискуссии, дебаты
зря об этом длятся сотни лет,
ибо виноватых в мире нет,
потому что все мы виноваты.

Безгрешность в чистом виде – шелуха,
от жизненного смысла холостая,
ведь нравственность, не знавшая греха –
всего лишь неудачливость простая.

Нет! Совесть никогда и никому
смертельной не была, кто угрызался;
Иуда удавился потому,
что сребреник фальшивым оказался.

Свобода – это право выбирать,
с душою лишь советуясь о плате,
что нам любить, за что нам умирать,
на что свою свечу нещадно тратить.

Если не во всем, то уж во многом
(не были, не знали, не видали)
мы бы оправдались перед Богом;
жалко, что Он спросит нас едва ли.

Сколько эмигрантов ночью синей
спорят, и до света свет не тухнет;
как они тоскуют по России,
сидя на своих московских кухнях!

Сижу в гостях. Играю в этикет.
И думаю: забавная пора,
дворянской чести – выветрился след,
а барынь объявилось – до хера.

Возможность лестью в душу влезть
никак нельзя назвать растлением,
мы бескорыстно ценим лесть
за совпаденье с нашим мнением.

Хотя мы живем разнолико,
но все одинаково, то есть
сторонимся шума и крика,
боясь разбудить свою совесть.

О тех, кто принял муки на кресте,
эпоха мемуарами богата,
и книга о любом таком Христе
имеет предисловие Пилата.

В силу Божьего повеления,
чтобы мир изменялся в муках,
совесть каждого поколения
пробуждается лишь во внуках.

В воздухе житейского пространства –
света непрерывная игра:
мир темней от каждого засранства
и светлей от каждого добра.

Остыв от жара собственных страстей,
ослепнув от нагара низкой копоти,
преступно мы стремимся влить в детей
наш холод, настоявшийся на опыте.

Рождаясь только в юных, он меж ними
скитается, скрываем и любим;
в России дух свободы анонимен
и только потому неистребим.

Те, кто на жизнь в своей стране
взглянул со стороны,
живут отныне в стороне
от жизни их страны.

О мужестве и мудрости молчания
читаю я всегда с душевной дрожью,
сполна деля и горечь и отчаянье
всех тех, кто утешался этой ложью.

Пылко имитируя наивность,
но не ослабляя хватки прыткой,
ты похож на девичью невинность,
наскоро прихваченную ниткой.

Свихнулась природа у нас в зоосаде
от липкого глаза лихих сторожей,
и стали расти безопасности ради
колючки вовнутрь у наших ежей.

У зрелых развалин и дряхлых юнцов –
такое к покою стремление,
как будто свалилась усталость отцов
на рыхлых детей поколение.

Душа российская немая
всемирным брезгует общением,
чужой язык воспринимая
со словарем и отвращением.

Забавен русской жизни колорит,
сложившийся за несколько веков:
с Россией ее совесть говорит
посредством иностранных языков.

Блажен тот муж, кто не случайно,
а в долгой умственной тщете
проникнет в душ российских тайну
и ахнет в этой пустоте.

И спросит Бог: никем не ставший,
зачем ты жил? Что смех твой значит?
– Я утешал рабов уставших, –
отвечу я. И Бог заплачет.
Это ВЕЛИКИЙ ГУБЕРМАН.

К читательнице

Я уважаю Ваш испуг,
Но предвкушаю Ваш восторг
От чудодействий моих рук,
От амплитуды моих
Строк.
Я возвращаю Ваш портрет -
Живьем я Вас введу в экстаз,
Божественный, как Ваше "нет",
Немыслимый, как Ваш отказ, -
Я Ваш поэт -
Я не спецназ!..
О не пугайтесь...

* * *

Начало зрелое

Пора подумать о душе.
Пора - о нравственном здоровье.
И о любви пора уже.1
И - о занятиях любовью.2
-----------------------
1 - Любовь - занятье по душе
2 - О, как прекрасно и удивительно -
Заняться ею незамедлительно...

* * *

Начало мужское

Щека. Надбровья. Мочки. Вновь щека.
Начать Тебя позволь издалека.
(А все же хорошо, что я Мужчина!
А то меня колола бы щетина.)

Это Вишневский,для Juljalein.

[quote="asket"][quote="MacOS"]Эскулап, хорошо пишете.[/quote]

Неужели Игорь Губерман посетил форум под ником "Эскулап"? :) :) :)[/quote]

Да я на авторство и не претендую,наоборот очень рад,что кто-то читал ,гарики,.Читайте на здоровье,добавляю ещё,и особо подчёркиваю,что автор ИГОРЬ ГУБЕРМАН.
ЛЮБОВЬ – СПЕКТАКЛЬ, ГДЕ АНТРАКТЫ
НЕМАЛОВАЖНЕЕ, ЧЕМ АКТЫ

Один поэт имел предмет,
которым злоупотребляя,
устройство это свел на нет,
прощай любовь в начале мая!

Ни в мире нет несовершенства,
ни в мироздании – секрета,
когда, распластанных в блаженстве,
нас освещает сигарета.

Красоток я любил не очень,
и не по скудости деньжат:
красоток даже среди ночи
волнует, как они лежат.

Что значат слезы и слова,
когда приходит искушение?
Чем безутешнее вдова,
тем сладострастней утешение.

Мир объективен разве что на дольку:
продуктов нашей мысли много в нем;
и бабы существуют лишь постольку,
поскольку мы их, милых, познаем.

Когда врагов утешат слухом,
что я закопан в тесном склепе,
то кто поверит ста старухам,
что я бывал великолепен?

Пока играл мой детородный
отменных данных инструмент,
я не семейный, а народный
держал ему ангажемент.

В любые века и эпохи,
покой на земле или битва,
любви раскаленные вздохи –
нужнейшая Богу молитва.

Миллионер и голодранец
равны становятся, как братья,
танцуя лучший в мире танец
без света, музыки и платья.

Мы женщин постигаем, как умеем:
то дактилем, то ямбом, то хореем,
встречаясь то и дело с темпераментом,
который познаваем лишь гекзаметром.

От одиночества философ,
я стать мыслителем хотел,
но охладел, нашедши способ
сношенья душ посредством тел.

Грешнейший грех – боязнь греха,
пока здоров и жив;
а как посыплется труха,
запишемся в ханжи.

Лучше нет на свете дела,
чем плодить живую плоть;
наше дело – сделать тело,
а душой снабдит Господь.

Учение Эйнштейна несомненно,
особенно по вкусу мне пришлось,
что с кучей баб я сплю одновременно,
и только лишь пространственно – поврозь.

Мы попираем все науки,
всю суету и все тревоги,
сплетя дыхания и руки,
а по возможности – и ноги.

Летят столетья, дымят пожары,
но неизменно под лунным светом
упругий Карл у гибкой Клары
крадет кораллы своим кларнетом.

Наших болей и радостей круг
не обнять моим разумом слабым;
но сладчайший душевный недуг –
ностальгия по непознанным бабам.

Сегодня ценят мужики
уют, покой и нужники;
и бабы возжигают сами
на этом студне хладный пламень.

Я живу, как любой живет, –
среди грязи, грызни и риска
высекая живот о живот
новой жизни слепую искру.

Я – лишь искатель приключений,
а вы – распутная мадам;
я узел завяжу на члене,
чтоб не забыть отдаться вам.

Не нажив ни славы, ни пиастров,
промотал я лучшие из лет,
выводя девиц-энтузиасток
из полуподвала в полусвет.

Мы были тощие повесы,
ходили в свитерах заношенных,
и самолучшие принцессы
валялись с нами на горошинах.

Теперь другие, кто помоложе,
тревожат ночи кобельим лаем,
а мы настолько уже не можем,
что даже просто и не желаем.

Обильные радости плоти,
помимо других развлечений –
прекрасный вдобавок наркотик
от боли душевных мучений.

Тоска мужчины о престиже
и горечь вражеской хулы
бледней становятся и жиже
от женской стонущей хвалы.

Увы, то счастье унеслось
и те года прошли,
когда считал я хер за ось
вращения Земли.

Хмельной от солнца, словно муха,
провел я жизнь в любовном поте,
и желтый лист со древа духа
слетел быстрей, чем с древа плоти.

В лета, когда упруг и крепок,
исполнен силы и кудрей,
грешнейший грех – не дергать репок
из грядок и оранжерей.

По весне распустились сады,
и еще лепестки не опали,
как уже завязались плоды
у девиц, что в саду побывали.

Многие запреты – атрибут
зла, в мораль веков переодетого:
благо, а не грех, когда ебут
милую, счастливую от этого.

Ты кукуешь о праве и вольности,
ты правительствам ставишь оценки,
но взгляни, как распущены волосы
вон у той полноватой шатенки.

Природа торжествует, что права,
и люди несомненно удались,
когда тела сошлись, как жернова,
и души до корней переплелись.

Рад, что я интеллигент,
что живу светло и внятно,
жаль, что лучший инструмент
годы тупят безвозвратно.

Литавры и гонги, фанфары и трубы,
набат, барабаны и залпы –
беззвучны и немы в момент, когда губы
друг друга находят внезапно.

Как несложно – чтоб растаяла в подруге
беспричинной раздражительности завязь;
и затихнут все тревоги и недуги,
и она вам улыбнется, одеваясь.

Давай, Господь, решим согласно,
определив друг другу роль:
ты любишь грешников? Прекрасно.
А грешниц мне любить позволь.

Приятно, если правнуку с годами
стихов моих запомнится страница,
и некоей досель невинной даме
их чтение поможет соблазниться.

Когда грехи мои учтет
архангел, ведающий этим,
он, без сомнения, сочтет,
что я не зря пожил на свете.

Молодость враждебна постоянству,
в марте мы бродяги и коты;
ветер наших странствий по пространству
девкам надувает животы.

Я отношусь к натурам женским,
от пыла дышащим неровно,
которых плотское блаженство
обогащает и духовно.

Витает благодать у изголовий,
поскольку и по духу и по свойству
любовь – одно из лучших славословий
божественному Божьему устройству.

Не почитая за разврат,
всегда готов наш непоседа,
возделав собственный свой сад,
слегка помочь в саду соседа.

Мы в ранней младости усердны
от сказок, веющих с подушек,
и в смутном чаяньи царевны
перебираем тьму лягушек.

Назад оглянешься – досада
берет за прошлые года,
что не со всех деревьев сада
поел запретного плода.

Наш век становится длиннее
от тех секунд (за жизнь – минут),
когда подруги, пламенея,
застежку-молнию клянут.

От акта близости захватывает дух
сильнее, чем от шиллеровских двух.

Готов я без утайки и кокетства
признаться даже Страшному Суду,
что баб любил с мальчишества до детства,
в которое по старости впаду.

Спеши любить, мой юный друг,
волшебны свойства женских рук:
они смыкаются кольцом,
и ты становишься отцом.

Я в молодости книгам посвящал
интимные досуги жизни личной
и часто с упоеньем посещал
одной библиотеки дом публичный.

Когда тепло, и тьма, и море,
и под рукой – крутая талия,
то с неизбежностью и вскоре
должно случиться и так далее.

Растущее повсюду отчуждение
и прочие печальные события
усиливают наше наслаждение
от каждого удачного соития.

Как давит стариковская перина
и душит стариковская фуфайка
в часы, когда танцует балерина
и ножку бьет о ножку, негодяйка.

В густом чаду взаимных обличений,
в эпоху повсеместных злодеяний
чиста лишь суть таких разоблачений,
как снятие подругой одеяний.

В любви прекрасны и томление,
и апогей, и утомление.

Мы не жалеем, что ночами
с друзьями жгли себя дотла,
и смерть мы встретим, как встречали
и видных дам, и шлюх с угла.

А умереть бы я хотел
в то миг высокий и суровый,
когда меж тесно слитых тел
проходит искра жизни новой.

Случайно встретившись в аду
с отпетой шлюхой, мной воспетой
вернусь я на сковороду
уже, возможно, с сигаретой.